"Штрих"

Вот иногда пишешь, уходишь в тему, долго и вычурно подбираешь нужное ненормативное выражение: «на хуя, ни хуя, хуливтули-трататули…» И вдруг, неожиданно как взрыв вулкана в тишине, голос спортивного журналиста Саши Абрамова:
- Мне нужно научиться пропускать сюжеты через себя!!!
Пауза… Я в состояние лёгкого ахуя. Ничто не говорило о его творческих терзаниях! Он уже сделал материал про матч омских волейболисток и просто смотрел в монитор.
- Кого тебе, Саша, нужно пропускать? Через что?
- Мне нужно научиться пропускать сюжеты через себя!!! (Медленно, не отрывая взгляда от монитора,повторил Саша). Потом он посмотрел-таки на меня пронзительным взглядом. И поняла, что, действиельно, НАДО! И как можно скорее! Немедленно сквозь себя!
Вот это, товарищи, искусство. Вот это, бля, творческий поиск. Казалось бы, волейбол какой-то, а помог человеку понять главное. О как…

Так он же наверно про волейболисток так сказал, а вы все о высоком думаете и мечтаете

"Здоровое питание"

Каждое утро я мечтаю, как было бы славно начать кушать по утрам кашку. Вот было бы здорово – как у нормальных людей! Для меня – диетическое питание, для сына – клетчатка и другая полезность, для папы – дешевый хавчик. Но правда жизни такова – я люблю кофе с печением, сын - колбаску + `курочка хлеба` + `попкорм` и запить водичкой из-под крана, а папа у нас - эстет, ему заебись, когда откуда-нибудь торчит пучок петрушки. И «сахару, пожалуй, не надо», когда, блять, уже три ложки положено и размешано.
Вот было бы здорово отказаться от продуктов-аллергенов. Звоню с работы домой. Поднимает трубку бабуля:
- Здрасьте, Глафира Леонтьевна, спросите, пожалуйста, наследный принц не изволит поговорить с матушкой-императрицей?
Слышны звуки борьбы, бабуля пытается сунуть трубку к уху принца: «Поговори с мамочкой», тот отчаянно кричит «неть, нетььь!».  Не признает ребёнок вербальные контакты. Ему видеоряд подавай. Беседа не складывается. Глафира Леонтьевна пускается на подкуп наследника: «Скажи мамочке, что купить!» Сын кричит в трубку «Нананас!» и сваливает в самую дальнюю часть резиденции – на кухню.
- Про ананас – это к папе. Говорю трубке с короткими губками. Набираю другой номер.
- Дим, сын хочет ананас, но вряд ли он его есть будет. Но хочет сильно.
Папа, естественно, соглашается. И приносит… естественно бананы.

СМС в шопинге имеет безусловные плюсы, когда папа не проявляет творческого подхода и действует строго по инструкции.
- Что вам купить? (Люблю его конкретность)
- Анчоусы, колбаски копченой в нарезке, минералку, фру-фру зелёный по 9 рублей.
- Ебануться! Фру-фру! (Папа пытается ёрничать)
- ЗЕЛЁНЫЙ Фру-фру! (Уточняю я. Надеюсь, он понимает, что я пишу на повышенных тонах, как в анекдоте про «пива нет»).
Принёс всё в лучшем виде. Ну не умница ли?! + пучок дачной зелени от своей мамы. Я мечтаю про щи из щавеля, Диментий хвастается, как его мама дивно варит супчик из крапивы… Наследный принц ест мармелад с петрушкой. И строит ракету из сырокопченой колбаски. У каждого свой поток сознания. Спросишь потом:
- Диментий, а вы любите Кафку?
- Да, особенно грефневую.

Свободная любовь...

Она:
- Я несвободна с тобой, а настоящая любовь должна быть свободна!
Он (вздыхая):
- Дай мне вон ту верёвку. - Берёт её в руки, разматывает клубок и привязывает один конец к своей ноге, а второй к её. Затягивает узлом. - Сыграем в маленькую игру, ты не против?
Она (морща лобик):
- Ну давай!
- Вот эта верёвка - наша любовь. Представь, что я даю тебе свободу и отпускаю - иди.
Она отходит на пару метров, но затем верёвка кончается:
- Я не могу дальше - (торжествует) - меня не пускает твоя любовь!
Он мягко поправляет:
- Наша любовь! А теперь всё-таки попробуй. Дёргай сильнее.
Она пытается, но верёвка режет ногу:
- Мне больно!
Он достаёт кусок поролона, подходит к ней, развязывает верёвку на ноге, обматывает ногу поролоном и снова заматывает верёвкой. Отходит обратно.
- Попытайся снова. Сильнее!
Она пытается снова. Он морщится от боли - теперь верёвка режет ногу ему.
- Теперь мне не больно, - говорит она, - но я всё-равно не могу от тебя уйти, верёвка не пускает!
Он. А теперь попробуй приготовить ужин. Она принимается за дело, но верёвка не даёт ей свободно перемещатся.
- Мне мешает (жалуется она).
- Хорошо, - говорит он, подходит и нежно целует. Она тает в его сильных и нежных руках. - Давай вместе. Они вместе готовят ужин, а он помогает ей и не отходит от неё далеко.
- Ну вот, - говорит он, когда они садятся за стол, - ты ещё не забыла, что мы связаны верёвкой?
- Ой! - говорит она, - забыла.
Он развязывает верёвку и они ужинают. После ужина:
- Ты хоть что-то поняла? - спрашивает он.
- А что я должна была понять?
Он снова вздыхает:
- Чудо ты моё, пойдём спать!

И только ночью, лёжа без сна и глядя в потолок он мысленно продолжит свой диалог с ней:" Ты должна была понять, что если ты попытаешься от меня отдалится в радости или горе, то ты тут же почувствуешь стягивающую верёвкой несвободу Тебе будет мешать любовь. Но если мы вместе, то ты забываешь, что есть эта верёвка, что что-то тебя ограничивает."
- А почему ты обвязал нам верёвкой именно ноги? - спрашивает она
- Потому что в реальной жизни, эта верёвка привязана к нашим сердцам, - отвечает он
- А почему ты потом обвязал поролоном мою ногу, но не стал обвязывать свою? - спрашивает она.
- Без поролона, ты чувствовала боль. Поролон - это твои огрубевшие чувства. Но если ты не чувствуешь боль, это не значит, что не больно мне. И ты не забыла, что в реальной жизни у нас связаны сердца, а не ноги?
Она промолчит, а он продолжит про себя, что решить вопрос можно очень просто, если под рукой есть нож или ножницы и он ничего не сможет сделать. Но он не скажет ей об этом никогда, потому что не хочет её потерять, потому что готов терпеть любую боль, чтобы она была рядом. Потому что он ЛЮБИТ её.

О ТОМ ЧТО,,,
Вечер.Тишина и только из ноутбука доносится что-то мелодичное.Чай давно уже остыл и ей совсем не хотелось его пить.Она отодвинула чашку в сторону и легла на диван.В голову лезли разные мысли о нём:
- о том,что он сейчас близко,но они не вместе.
- о том,что она заснет без его крепких обьятий,а он проснётся без ее поцелуя.
- о том,как дни без него длины,ночи коротки и весь мир сжался до размеров бильярдного шара.
- О том,что никто с утра не потрепит ее за уха и не скажет: "Доброе утро рыжик!"
- о том,как он будет подгонять ее с утра собираться,а она до последнего будет валяться в кровати.
- о том,что первые строки ее нового рассказа незамедлительно появятся у него по факсу на работе.
- о том,как она нечаянно разбила свою туалетную воду у него в квартире,а он стал ругаться,за то что она такая неуклюжая,но это был самый родной запах для него.
- о том,что накопление денег бесполезная и ненужная вещь,в гроб их с собой все равно не заберешь...
- о том,что туфли подаренные им,ужасно натерают ей ногу (но она не сказала ему об этом,а гордо вышагивала по тротуару).
- о том,как мимолетна улыбка и как бесконечны человеческие слезы.
- о том,что красный ей к лицу,а фиолетовый угнетает.
- о том,как сломала ноготь,пытаясь запустить в него подушкой.
- о том,что только с ним она засыпает блаженно как дитя.
- о том,как она шлепала под дождём,промокшая насквозь,когда они поругались.
- о том,что на следующий день она заболела,а он в знак примерения подарил ей щенка немецкой овчарки,о котором она так долго мечтала.
- о том,что каждое утро она посылает ему по аське романтические сообщения.
- о том,как дорога каждая минута проведенная с ним.
- о том,что вопреки всему она любит классику во всем...
- о том,что никогда не смотрит ему в глаза,а он обижается.
- о том,как интересует ее его внутренний мир.
- о том,что белый цвет чистоты,а не пустоты.
- о том,что ему сейчас снится этот поздний час...?
- о том,что он сделает впервую очередь,когда проснется: почистит зубы или подумает о ней?
- о том,почему такая длинная рабочая неделя и кто её придумал?
- о том,что как ей хочется забрать его себе и ни с кем не делить...
На душе стало светло и тепло.Сердце гулко отозвалось на это,четкими ударами... Часы тихо тикали,считая минуты без него...За окном было темно.Она закрыла глаза и напоследок подумала: "Скорее бы наступило завтра!".

UVAGAY----DERGI PLYS!

притча
Два ангела-путника остановились на ночлег в доме богатой семьи. Семья была негостеприимна и не захотела оставить ангелов в гостиной. Вместо того они были уложены на ночлег в холодном подвале. Когда они расстилали постель, старший ангел увидел дыру в стене и заделал её. Когда младший ангел увидел это, то спросил почему. Старший ответил:
— Вещи не такие, какими кажутся.
На следующую ночь они пришли на ночлег в дом очень бедного, но гостеприимного человека и его жены. Супруги разделили с ангелами немного еды, которая у них была, и сказали, чтобы ангелы спали в их постелях, где они могут хорошо выспаться. Утром после пробуждения ангелы нашли хозяина и его жену плачущими. Их единственная корова, молоко которой было единственным доходом семьи, лежала мёртвая в хлеве. Младший ангел спросил старшего:
— Как это могло случиться? Первый мужчина имел всё, а ты ему помог. Другая семья имела очень мало, но была готова поделиться всем, а ты позволил, чтобы у них умерла единственная корова. Почему?
— Вещи не такие, какими кажутся, — ответил старший ангел. — Когда мы были в подвале, я понял, что в дыре в стене был клад с золотом. Его хозяин был груб и не хотел сделать добро. Я отремонтировал стену, чтобы клад не был найден. Когда на следующую ночь мы спали в постели, пришёл ангел смерти за женой хозяина. Я отдал ему корову. Вещи не такие, какими кажутся. Мы никогда не знаем всё. И даже если имеешь веру, тебе надо ещё внушить доверие, что всё, что приходит, есть в твою пользу. А это поймёшь со временем. Некоторые люди приходят в нашу жизнь и быстро уходят, некоторые становятся нашими друзьями, и остаются на минуту. Вчера — это история. Завтра — тайна. Сегодня…
Настоящее — это дар. Жизнь есть волшебство, и вкус каждого момента неповторим!

Мертвец

Ада тупо смотрела в экран телевизора. Пришла после работы, включила – думала быстро пробежаться по каналам, может, чего интересного – да так и застряла. Пульт беспомощно и преданно лежал рядом. Ада его не замечала. Уперлась в один-единственный канал. Сначала какой-то сериал. Дебильный до рези в душе. Потом реалити шоу. Дегенеративное снаружи и внутри. В промежутках реклама. Не лучше. Два часа драгоценной жизни легко, одним нажатием кнопки, оказались выдавлены за рамки бытия. Ада ощутила себя наркоманкой. Злобно думала об убожестве тех, кто это делает и, тем паче, смотрит. И продолжала, отупев до мозга костей, уподобляться им. Накрыло депрессивной волной.

Настало время новостей. Ада все еще сидела. Изредка, не отрываясь от экрана, отдавала приказы ребенку «сложи портфель», «почисти зубы», «ложись спать». Сын ковырялся сам по себе – опять, небось, наелся для запаха пасты, а щетку даже в руки не брал. Хотелось наорать.

Экран, после демонстрации двух прилизанных лиц ведущих теленовостей, внезапно заполыхал огнем. Явил массам взъерошенные фигуры пожарных и перекошенные физиономии служителей порядка. Носилки. Лежащих людей. Кровь. Ада внимала – до сознания с опозданием дошел комментарий к кадрам. Снова взрыв в метро. Есть погибшие. Ада вздрогнула. Зеленая ветка.

Веко задергалось. Взглянула на часы. И поняла, что так оно и есть – самое время. Задрожала резко и безудержно от озноба. Схватила мобильный телефон, набрала номер мужа. «Абонент временно не доступен или находится вне зоны доступа сети». Набрала. Снова. Снова. Всего тридцать раз. Параллельно подползала все ближе к экрану, пока чуть не влетела в него полыхающей мыслями головой. Репортаж все еще шел. Камера скользила по пострадавшим. Окровавленным. Бессознательным. Телам. ОН! Ни крови. Ни раны. Чистый, одетый в синие джинсы и клетчатую рубашку труп. Ада врезалась лбом в экран. Странно, что кинескоп не разбила.

В телевизоре синим засветились номера телефонов. Адреса морга и больниц. Ада уже влезала в ветровку, вытаскивала из мерцающего ящика кабель антенны, и выскакивала за дверь. Сын лежал в кроватке, бабушка ему читала. 

Она не знала, как добралась до морга. Но когда добралась, стояла глубокая ночь. Ее впустили. Посмотрели документы. Спросили что-то про сердце. Повели вниз. Покойники лежали рядами. Почему-то в одежде. Хотя теперь она была им совершенно не нужна. Ада не искала, не склонялась над каждым. Она сразу и уверенно направилась к стене. К предпоследнему в правом ряду. Посмотрела и сообщила человеку за своей спиной «это мой муж». Он лежал – бледный, красивый. Без червоточинки. Без изъяна. Только мертвый. Странно, из какого отверстия утекли вдруг жизненные силы – ни разрывов, ни ран. 

Ада заполняла бумаги. Путалась. Переписывала. Комкала и снова просила бланки. Ей выдавали. Сочувственно объяснили, что при покойнике не найдено документов, поэтому процедура усложнилась. Было все равно. И не хотелось заканчивать. Писала бы и исправляла. Выкидывала в ведро и писала снова. Но она справилась и получила неясное своими преимуществами право – забрать тело домой. Ей даже дали машину и каких-то мрачных, похожих на изъеденные мраком тени, ребят.

Сын спал. Мама – тоже. Ада руководила. Тело положили в гостиной на диван – тот самый, на котором пять часов назад она сидела и смотрела телевизор. Выглядело оно чужим на фоне заботливого уюта. Инородным. Ада выключила свет. Лицо покойника призрачно белело в темноте, освещаемое летней луной. Стало страшно. Она снова щелкнула выключателем. Электрическое сияние озарило все до мельчайших деталей. Пробивающуюся из выбритого утром подбородка щетину, родинку около уха, тени на щеках от склеенных ресниц. «Слезы были – тупо подумала Ада – значит, не без боли». Она подошла к дивану и опустилась рядом на пол. Приблизила лицо, стала рассматривать каждую крохотную морщинку, каждую пору. Не плакалось. Только оцепенение схватило ледяными железными пальцами за плечи и не отпускало.

Ада так долго и пристально рассматривала лицо покойного мужа, что в результате перестала его узнавать. Вроде – все то же. Все мельчайшие детали на месте, но создают они какое-то иное, неведомое сочетание. Словно элементы мозаики взяли и сложили в другом порядке – тоже реальном, тоже красивом, но другом. Через десять минут, вечностью охладивших сердце изнутри, Ада знала. ЭТО НЕ ОН. Она принесла в дом чужое тело. Прошиб холодный пот. Зубы застучали. Ледяные капли упали со лба в его раскрытую безвольную ладонь. Ада отпрянула. В замочной скважине раздалось звяканье ключа.

Не было смысла спрашивать мужа, где он был. Значения не имело. Важно было другое – огромное мужское тело, расположившееся в их гостиной. Ада завела мужу на кухню. Шепотом рассказала. Муж на глазах начал бледно зеленеть и схватился за сердце. Она бухнула в рюмку лошадиную дозу пустырника пополам с валерьянкой. «Плохо для потенции» – поворочала неуместной мыслью. И стала спасать.

Он согласился войти в гостиную только через два часа – уже начинало светать. Мертвец мирно покоился там, куда его положили. Но место было слишком неподходящим. Проснутся мама и сын – нельзя их пугать. Ада с мужем вдвоем взяли отяжелевшее тело и переместили его на деревянный пол. Вышло нехорошо. Неправильно держать мертвых, даже чужих, вот так. Муж покосился на широкую гладильную доску. Ада поняла. Они вместе подняли тело. Гладильная доска испуганно заскрипела под внушительным весом. Ноги не помещались. Муж покосился на балкон. Ада отрицательно покачала головой. Оба заглянули в шкаф. Попытались пристроить его там стоя. Получилось. Даже закрыли дверцы – для верности на ключ. Но дошли только до спальни – дальше ноги не слушались. Подгибались и отказывались идти. Страх превратился в ужас. Стоило отвернуться, потерять из виду тело, и тут же казалось, что оно выйдет сейчас из-за ближайшего угла. Пришлось возвращаться и искать новые надежные места.   

Живые холодно потели. Мертвый изменений не претерпел и снова занял законное место на диване. Муж, шатаясь от нервов и физического истощения, потянул Аду на кухню. Встали под форточкой. Трясущимися руками закурили. Скоро проснется дом – мама и сын. Нужно убирать. Легче всего отвезти обратно – в морг. Извиниться. Отказаться. Ошиблась. Предъявить живой экземпляр. Но Ада словно в бездну провалилась – ни адреса, ни дороги туда вспомнить она не могла. Сдаться милиции – и пусть сами ищут, где дама себе мертвеца присмотрела. Нет. Посадят как минимум до выяснения обстоятельств. А если не выяснят, что тоже вероятно, – можно и навеки застрять. Решено было прятать. И вспоминать местоположение морга.

Ада притащила с балкона коробку, освободив ее из-под искусственной новогодней елки. В ширину тело уместилось. В длину не влезало. Ада не дышала, стараясь согнуть мускулистые ноги в коленях и разместить таким образом внутри. Муж бледнел. Краснел. Едкие капли со лба падали на паркет. Оставляли расплывчатые пятна как от кислоты. Он дернулся, обоими плечами сразу, и пошел за пилой. Ада не успела поймать его руки.

Шума не было. Только тошнотворный мокрый скрежет. Хлюпало. Плюхалось глухо. Как в лавке мясника. Ада едва успевала подтирать. Пот катился градом. Руки тряслись. Пальцы норовили отрезать самих себя. Работа продолжалась. Куски разместились в коробке так, что место даже осталось. Еще что-нибудь положить. Но, вроде, было не надо. Плотный картон размокал. Обмотали в полиэтилен. Запихали за шкаф. Пошли в ванную — умываться. Ада хотела остаться там – закрыться изнутри и лечь, свернувшись калачиком, на теплый пол. Муж не дал. Вывел и, одержимый страхом, повел ее в гостиную.

Мертвец, целый и невредимый, лежал на диване. Муж сполз по стене. В окно брызнуло солнце. В детской послышался утренний шум. И сынишка, радостный и субботний, выскочил в гостиную. Ринулся, предвкушая удовольствие к дивану, и одним махом взобрался к мертвецу на живот. Он знал — начинать скакать нужно, пока папа, то есть конь, не сообразил что к чему. И не прогнал веселого всадника в зашей. Первым же движением ребенок вдавил безучастное тело в диван. Тело вздрогнуло. Дернулось. Веки открылись. «Пап, а почему у тебя голубые глаза?» заинтересованно спросил малыш.  Ада не слышала. Она сползала по стене рядом с неподвижным, уже остывающим, мужем.

Озеро фантазий
   У свечек, как и у людей, есть своя, пусть и маленькая, но настоящая жизнь… И каждая из них непохожа на другую, и у каждой внутри горит свой огонек, способный разжечь Вселенную…
   
   И вот однажды от рук Великого Владыки в один миг появилось на свет одиннадцать свечек. Он отпустил их на свободу, не сдерживая и не ограничивая ни в чем. Он подарил им шанс прожить эту короткую жизнь, прожить так, как хотели они…
   И каждая свеча будто бы знала, как действительно нужно жить, чтобы умирая, не жалеть о случившемся, чтобы затухая, ощущать себя самой счастливой на этом свете…
   И вот все они были отпущены в свободное плавание…в плавание по озеру…
   Одна свеча, начав свою жизнь, посчитала, что нет ничего важнее в ней, чем стабильность, и, проплыв совсем немного, остановилась. Однако движение то было даже не вперед, а к берегу. И вот так, в спокойствии и одиночестве, но, считая именно это состояние настоящим счастьем, она продолжала жить.
   Три другие свечи по воле рока оказались далеко отброшены от других своих товарищей в самую глубь озера. Но, наблюдая вдалеке яркие огоньки свечек, они очень стремились туда. И именно в этом стремлении и встрече с другими свечами видели они свое счастье. Однако дорога предстояла совсем нелегкая и справиться с ней под силу было не каждой… Но, несмотря ни на что, каждая из них троих очень старалась и стремилась встретиться с другими свечами, такими далекими, но такими родными…
   А время все неустанно бежало вперед. И кто же из этих свечей дойдет до конца, с честью и благородством преодолеет все препятствия, было неизвестно…
   Несколько других свечей, считая, что только одной можно достичь успехов, разбежались в разные стороны, но не прибились к берегу, нет, они следовали вперед, к своей, никому неизвестной цели… И надо сказать, думая только о себе, не заботясь о счастье других, у многих из них получалось. Получалось плыть, не теряя сил и надежды… Вперед…
   И только две свечи из одиннадцати, встретившись однажды, в самом начале своего пути, решили пройти его ВМЕСТЕ. Да, решение это было принято не сразу. С болью и обидами начинали они свой путь. То одна свеча пыталась затушить другую, то наоборот. «Мы вместе, но все-таки я лучше!!!»,- в какие-то моменты готова была сказать каждая из них. Однако мудрость любви в том и состоит, чтобы перешагивать через столь эгоистичные мысли и зарождать новые чувства, чувства, где свое «Я» уже не имеет значения, где Оно сливается с чужим «Я» и становится единым целым «Мы»…
   И вот, прошло немного времени, и эта пара уплыла уже далеко вперед.. Пусть и не дальше гордых единоличных свечей, но и не отставая от них. И эта пара была уже не парой, а одной настоящей гармоничной и очень красивой свечой, которая светила всех ярче и освещая всех больше… Когда силы кончались у одной свечи, другая, отдавая всю себя, помогала ей поверить в свои силы и та снова продолжала жить. То же делала и другая свеча.
   Но время шло… И поднялся сильный ветер. Силы кончались у всех… Однако устоять под порывом ветра и продолжать плыть – было смыслом жизни этих маленьких свечей, и они продолжали жить… Конечно, тем, что прибились к берегу, было значительно легче. Ветер не беспокоил их, и те свечи были поистине счастливы, считая, что им повезло в этой жизни больше всего. «Мы нашли свое счастье!»,- чуть ли не кричали они. Однако и мысли не возникло хотя бы у одной из свеч, что ветер просто не хочет закалять их дух, воспитывать в них настоящую силу и учить любви, стойкости и терпению. И не хочет не потому, что согласен с ними, а потому, что считает, что слабые в этой жизни недостойны внимания.
   Конечно, тем свечам, что плыли сами по себе, стало намного тяжелее, ведь не было никого, кто бы укрыл их от ветра и холода, кто бы помог справиться со всеми трудностями, кто бы просто был рядом… Но виноватыми в этом были они сами…
   А те свечи, что плыли из глубины озера, уже догоняли своих друзей. И именно ветер помогал им, пусть и вступая иногда с их нравом в жестокую схватку. Но он был с ними. Ветер ценил их за силу и стойкость, что побудили их пойти в этот долгий путь, не опуская рук и не отчаиваясь, идти и бороться…
   А той паре свечек, что проходила свой особый путь, ветер даже и не пытался помочь. Скорее наоборот, он закалял их, зная, что они обязательно должны справиться… Злые языки говорили, что вон те две вдалеке утопят друг друга при первом же порыве ветра, при первом же случае, когда жизнь одной станет невозможна без смерти другой. Однако ветер все усиливался, а свечи продолжали жить… И ничто не могло их сломать, сломать их любовь и, самое главное, веру в себя…
   А ветер все бушевал и наводил страх на эти маленькие сердца, ведь время уже подходило к концу, и жить свечам оставалось совсем недолго…И каждая из них понимала это… Но не переставала бороться, не за жизнь, а на смерть и за счастье…
   Первой потухла одинокая свеча, одна из тех, что шла к своей цели по очень узкой тропе в одиночку. Она умерла, но так и не узнала, что такое настоящее счастье. Следующей потухла одна из тех свечей, что по воле судьбы были заброшены вглубь озера. Она умерла – не осталось у нее больше сил на движение, цель была уже потеряна, и не было уже в этой жизни никакого смысла…
   И вот так с каждым порывом ветра начали сдаваться самые слабые свечи, свечи, которые хотели жить, но не имели на это сил.
   И осталось уже только пять свечей, две из которых были той парой. Они плыли чуть позади других трех оставшихся свечей, свечей-единоличников, свечей, которые боролись за счастье только для себя и в одиночку.
   И вот пришло время погибать паре. И умирая, только эти свечи действительно поняли, в чем же было их счастье, и было оно не в пути, который предстояло пройти, не в истине, которая скрывалась где-то там вдалеке, а в том, что ОНИ были друг у друга, они всегда были рядом, несмотря ни на что, ни на какие трудности и проблемы, ни на какие ссоры и обиды, они просто любили и ценили… И поняли тогда свечи, в чем же истинное счастье – пройти этот путь и обрести всего себя, найдя свою половинку в другом. Однако как ни боролись сейчас эти две свечи за жизнь, смерть была для них наградой, ведь умирали они тоже вместе.
   И осталось тогда только три свечи, те, что благодаря любви к себе, продвинулись вперед и оказались дальше, чем уже потухнувшие свечи. Однако ветер, такой изменчивый и имеющий свой особый нрав, неожиданно одним большим вздохом из самой глубины своего сердца взял и потушил три оставшиеся свечи. И они погасли, так ничего и не поняв…
   
   Каждый сам выбирает себе судьбу… Плыть ли ему в свободном плавании одному, оказаться дальше всех и прожить очень долго… но так и не познать самого себя, не научиться любить, а, значит, и не научиться жить… Или же вместе, рука об руку, идти с тем, кому ты доверяешь, кому веришь и кого никогда не оставишь. И тогда даже самая короткая жизнь наполняется смыслом, пусть и ведомом только им обоим…

ЗДРАВСТВУЙ...

     За окном в розовой дымке облаков уже занималась заря,  когда  хирург  с

покрасневшими от усталости глазами сказал:

     - Все. Теперь его может спасти только кровь. Много крови.

     - У него очень плохая совместимость, - анестезиолог покачал головой,  -

из всех доноров подошла только одна девушка. Ее  кровь  словно  создана  для

этого переливания. Но она больше не выдержит. Ее давно надо  было  отправить

отдыхать. Я просто совершаю преступление.

     - Как вы можете? - Глаза хирурга стали жесткими.

     -- Она очень просила. Пульс и давление у нее  пока  удовлетворительные.

На каких силах она держится? Невероятно...

     - Родственница?

     - Не знаю. Не спросил.

     Хирург задумчиво посмотрел в окно.

     - Может, моя кровь подойдет. Первая группа все-таки.

     - Нет, - анестезиолог отрицательно затряс головой, - ни ваша, ни моя. Я

уже  проверил.  Ни  у  кого  в  этом  здании  кровь  не   подойдет.   Плохая

совместимость.

     Стукнула дверь. Они обернулись.

     - Чему вы улыбаетесь? - раздраженно спросил хирург, глядя  на  вошедшую

операционную сестру.

     - Еще двое... еще двое... - Она удивлялась, почему ее  не  понимают.  -

Еще двое подходят. Только что приехали. Можно делать переливание.

     - Наконец-то! - Хирург улыбнулся одними глазами. - Вот и не верь  после

этого в чудеса.

     - Вы бы отдохнули, Иван Матвеевич.

     - Отдохнуть? Да. Надо, - хирург посмотрел на часы, а то  голова  совсем

дурная. Сплю тридцать минут. Если что - тут же будите. Слышите, тут же!

     По коридору он уже шел, прорываясь сквозь навалившуюся снежной  лавиной

усталость. "Тридцать минут, - думал он, - за  это  время  ничего  не  должно

случиться Сестры  и  врачи  опытные.  Удачная  бригада.  Швы  наложили.  Все

правильно. Пульс? Давление? Переливание? Переливание...  Еще  два  донора...

Хорошо. Что-еще? Не забыть... Еще раз. Швы. Давление. Пульс..."

     Возле самой двери  на  лестницу  на  стареньком  жестком  стуле  сидела

девушка. Побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы, с тонкими  руками,

пушистыми ресницами и сине-черными, словно сапфировыми, глазами. Казалось, в

этих глазах отражаются звездные метели  и  всполохи  далеких  солнц,  жгучие

капли усталости, боль, надежда и что-то еще непередаваемое, светлое, как луч

солнца в капле росы. Но хирург слишком устал и видел лишь отражение неоновых

ламп, безжалостно освещавших коридор больницы.

     - Почему вы не отдыхаете? - Голос звучал словно отдельно от него. - Вам

необходимо отдыхать.

     - Я ждала, вдруг понадоблюсь. - Он увидел в  ее  глазах  испуг,  словно

кто-то хотел отнять у нее это место на  неудобном  жестком  стуле,  рядом  с

операционной, где за последние двенадцать  часов  было  сделано  все,  чтобы

совершить чудо.

     "Милая,  -  подумал  хирург  с  неизвестно  откуда  вдруг   нахлынувшей

нежностью, - милая. Как ты это все выдержала..."

     - Нет, не понадобитесь. - Он заставил себя быть строгим. - В  ближайшее

время не понадобитесь. Вы знаете, где вы можете отдохнуть? Позвать сестру  -

она покажет?

     - Знаю, знаю. Не надо. Но я хотела бы ухаживать за ним.  Вам  не  нужна

сиделка? Я очень прошу...

     - Отдохните. Состояние пока критическое. Не  бледнейте  так.  Я  же  не

сказал, безнадежное. Отдохните, потом поговорим.

     Он пошел было дальше, но через два шага обернулся:

     - Кстати, как вас зовут?

     - Зовут... - Она замялась, но потом сказала решительно: - Вот когда  он

очнется, он и скажет, как меня зовут.

     - Хм-м... Срочно отдыхать. Срочно. Медсестра!

     ...Она шептала окнам, и крашеным зеленым стенам, и  пахнущей  больницей

подушке, и предрассветным сумеркам:

     - Я виновата. Я виновата...

     Она провела ладонью по лицу и вздрогнула. Как это  непривычно  -  лицо,

ладонь...  Ощущать  щекой  жесткость  подушки,  хотеть  спать,   чувствовать

усталость. Знать, что кто-то сильнее тебя. Быть обыкновенной...

     Разбудила медсестра. Девушка открыла глаза и улыбнулась.

     Потом вспомнила, глаза посерьезнели.

     - Как он? - спросила она.

     - Уже лучше. Есть надежда. Вы выспались? Я  .думаю,  шестнадцать  часов

достаточно. Иван Матвеевич сказал,  вы  хотели  бы  подежурить.  Это  не  по

правилам, но он почему-то очень настаивал. На всякий случай я буду рядом.

     Девушка  вскочила,  словно  что-то  изнутри  толкнуло   ее,   принялась

одергивать помявшуюся одежду, поправлять волосы.

     Медсестра  улыбнулась.  Она  начинала  что-то  понимать.  И  ей   стало

по-хорошему  обидно,  потому  что  всегда  бывает  немного   обидно,   когда

понимаешь, что в жизни уже кое-что безвозвратно прошло.

     - Не  волнуйтесь,  -  сказала  она  неожиданно  мягким  голосом,  таким

неподходящим к ее крупной фигуре и жестким складкам губ.  -  Не  волнуйтесь.

Подождите несколько дней: сейчас он еще не узнает вас...

     Туннель  был  словно  обугленный  черный  колодец,  на   дне   которого

плескалась бездонная мгла космоса.

     - Я  готова.  -  Она  коснулась  ладонями  влажного   розового   зрачка

анализатора. Где-то сзади тяжело засопела  и  охнула  аппаратура  настройки.

Пустота длинными тонкими  пальцами  перебирала  ее  волосы  и  играла  краем

одежды. Звук голоса пробежал по стенам, словно  луч  фонарика,  оставляя  за

собой серебристую мерцающую спираль, концы  которой  сомкнулись,  будто  две

змеи встретились голова к голове, и ударил свет.

     - Ты стоишь на пороге  Великого  перехода,  -  голос  координатора  был

ласков и торжествен. Она и не представляла, что он  умеет  так  говорить.  -

Миллионы лет, поколение за  поколением  делали  шаг  за  шагом,  чтобы  наша

цивилизация смогла прийти к этому порогу, чтобы каждый ее член мог бы стоять

на твоем месте. Готова ли ты  произнести  клятву  и  стать  подобной  силам,

которые управляют космосом?

     - Готова...

     - Тогда повторяй за мной. Клянусь,  ту  силу,  которой  буду  обладать,

никогда не применю во вред цивилизации, наделившей меня ею...

     - ...наделившей меня ею...

     - ..не буду вмешиваться в дела других цивилизаций,  а  лишь  оставаться

наблюдателем, всегда стремиться к познанию нового...

     - ...к познанию нового...

     - ..и не изменять своим принципам и идеалам. Клянусь!

     - ...Клянусь!

     - И еще запомни, - голос координатора стал прежним голосом ее  отца,  -

метаморфоза, после которой ты станешь всесильным и почти бессмертным облаком

информационных частиц, обратима. Стоит захотеть - и  ты  приобретешь  в  той

точке Вселенной, которую выберешь, ту материальную оболочку, какую захочешь.

И тогда oна станет твоим уделом - до последней черты. Дважды не получают  то

совершенство, которое ты скоро приобретешь. Дважды не исправляют ошибок.

     - Не волнуйся, отец, - она  улыбнулась  одними  глазами,  -  я  не  так

привязана к своему телу, чтобы снова в него вернуться.

     - Ну  что  ж,  -   ей   показалось,   что   голос   координатора   стал

раздраженным, - это хорошо, что тебе больше нравится  быть  бликом  звезд  и

шорохом космического ветра. Это хорошо, что тебе нравится окунаться в океаны

планет и спутников, пронизывая их  и  на  время  сливаясь  в  единое  целое.

Хорошо, что изобретение наших ученых как раз для тебя. Что ж, мы  свой  долг

выполнили,  мы  дали  вам  крылья...  Теперь  иди:  камера  метаморфоз,  или

перевертывания, как называют это наши ученые, ждет тебя.

     Стенки туннеля-колодца начали выравниваться,  пока  не  превратились  в

зеркально-глянцевую поверхность, она увидела в них свое отражение, увидела в

последний раз, и почему-то защипало глаза... Наконец озеро стен дернулось  и

распахнулось, как распахивает рот рыба, выброшенная на песок волной прибоя.

     Она подошла к проему, обернулась. "Не думай обо мне плохо, - захотелось

сказать, - просто у меня скверный  характер.  Просто  скверный..."  Но  губы

только дернулись, будто сведенные судорогой...

     ...Тонкие лучи аппарата перевертывания мягко проникли в мозг, и  у  нее

возникло ощущение, словно тело ее растворяется в бархатном  сумраке  камеры.

Как капли дождя  разбиваются  об  оконное  стекло,  так  она  разливалась  о

пустоту, как дым сливается с низкими осенними тучами, так  она  сливалась  с

пустотой, как тает снежинка на ладони,  тает  и  исчезает,  так  исчезала  и

она...

     Было жарко и душно, как бывает жарко и душно августовскими  вечерами  в

маленьких  провинциальных  городах  на  юге  России,  а  асфальт   напоминал

подернувшиеся  пеплом  угли.  Солнце  висело  оранжево-красным  яблоком  над

крышами домов, воздух казался  густым  и  терпким,  как  горячий  клюквенный

кисель. От вагона, из которого Никита только  что  вышел,  пахло  разогретым

металлом и дегтем...

     - Домой приехали? - спросила проводница, протирая тряпкой поручни.

     - Да, как будто домой...

     - И давно здесь не были? - Она оглядела Никиту.

     - Давно, - он растерянно улыбнулся, - очень давно...

     - Что ж тогда вы без вещей? Даже портфельчика никакого не взяли? Уж  не

забыли ли в купе?

     - Нет, не забыл. Не волнуйтесь, все в порядке.  -  Никите  не  хотелось

объяснять, как несколько дней назад, не понимая себя, он попросил на  работе

неделю в счет отпуска, не заходя домой, пошел на вокзал, купил с рук горящий

билет и через час уже сидел  в  поезде,  который  направлялся  в  город  его

детства.

     Потом было пять дней пути, два из которых он провел  на  вокзалах  двух

разных городов, ожидая своего поезда,  много  стаканов  пахнущего  дымком  и

содой вагонного чая, пирожки и мороженое, которые  он  успевал  покупать  на

остановках, - на ресторан не было денег...

     Ведь не расскажешь всего этого проводнице. Как  и  не  объяснишь  себе,

почему все-таки решился приехать...

     Выйдя из вокзала, Никита перешел  площадь,  потом  свернул  направо,  в

сторону старой вышки. Возле большого старого дома с  резными  наличниками  и

потускневшими от пыли стеклами, там, где улочка, извиваясь,  ныряла  в  тень

тополей, Никита остановился. Подошел к чугунной ограде,  провел  пальцем  по

заржавленным прутьям. Машинально сунул  руку  в  карман  за  сигаретами.  На

ограде поодаль сидела нахохлившаяся птица.

     Она окунулась в новое свое состояние, как утыкаются  лицом  в  подушку,

когда хочется  плакать.  Но  плакать  она  не  могла  -  не  умела.  Слишком

совершенна, подумала она, слишком совершенна...

     Она уже  не  помнила,  какая  из  бесчисленных  планет  Вселенной  была

когда-то их родиной. Планета давно превратилась в чуть слышный шорох частиц,

рассеянных по галактикам. Таким же шорохом стали и  жители  этой  планеты...

Такова  уж  судьба  слишком  совершенной  цивилизации,  когда   материальная

оболочка показалась ненужной и  все,  что  считалось  сначала  душой,  потом

разумом, уместилось в облаке информационных частиц, ставших ее "я"...

     Пока планета еще мерцала зеленой каплей в пепельных  глубинах  космоса,

им было куда возвращаться из дальних дорог.

     Правда, возвращались они  не  для  того,  чтобы  повидать  друг  друга,

точнее, уже не повидать, лишь почувствовать информационное  поле,  а  просто

надо  было  куда-то  возвращаться,  иначе  дорога  не  будет  дорогой.   Они

проносились  над  опустевшими,  рассыпающимися   от   малейшего   сотрясения

городами,  их  городами,  сталкиваясь  друг  с  другом  и   порождая   новые

информационные вихри, и только слышалось на всех волнах и диапазонах:

     - Какие смешные и неповоротливые мы были...

     - Я видела, как рождались новые звезды...

     - Я был внутри умершей звезды...

     - Как прекрасны кометы, я хочу окунуться в них снова.

     - В путь, снова, снова.

     - Снова, снова.

     - В путь, в путь...

     ...Но прошло время, и их планета сделала свой  последний  виток  вокруг

звезды...  Всему  приходил  конец,  лишь  они  оставались  бесконечны,   как

Вселенная. Она видела, как рождались и погибали цивилизации, как сжимались в

комок целые миры, как растягивалось и сворачивалось пространство и  время...

Сначала это восхищало и  ужасало...  Потом  удивляло,  пугало...  забавляло,

раздражало... И наконец, утомляло и надоедало.

     Много раз она кидалась в жар рождающихся галактик, но  тепло  бессильно

перед бесплодным разумом. Она проникала в тела звезд и планет,  проходила  с

ними весь путь, от начала до конца, но звезды  и  планеты  погибали,  а  она

уносилась прочь в вихре космической пыли.

     Память возвращала Никиту к событиям той странной осени.

     Почему его не любили сверстники, здесь, в  городе  детства,  Никита  не

знал.   Может,   потому,   что   он   никогда   не   играл   в   футбол,   в

"казаки-разбойники", не любил драться, не умел  быстро  бегать  и  вообще  в

глазах мальчишек его  двора  казался  полнейшим  ничтожеством.  Но  если  по

вечерам, когда их маленький двор и кривая улочка пустели,  на  втором  этаже

распахивалось окно и бабушка кричала: "Никита, Никита!" - значит, это  звали

его.

     В этот час его можно было встретить  у  старой  вышки,  возле  дальнего

ручья, на одиноких и пустынных улочках, когда один ветер, словно пес,  бежал

рядом с ним, шевеля осенние листья.

     На пригорке возле разбитой сосны, у заброшенного  таинственного  сарая,

на октябрьском закате и в майских сумерках.

     Много лет назад здесь же Никита стоял у чугунной ограды старого дома  с

резными наличниками. Он захотел вспугнуть птицу и увидеть, как  она,  словно

привидение, бесшумно и  таинственно  промелькнет  на  фоне  ночного  неба  и

исчезнет в темноте.

     Никита  наклонился,  нашарил  в  темноте  подходящий  обломок  кирпича,

взвесил его в руке... как когда-то раньше.

     - Не делай этого. - Голос был дивный и нежный, словно аромат ландыша  в

весеннем лесу, и доносился откуда-то сверху.

     Никита поднял глаза и так и простоял с полчаса, потом зачем-то  положил

камень в карман и пошел домой.

     Всю ту ночь заснуть Никита не мог, да он и не пытался этого сделать. На

кого же она похожа, думал он, лежа с открытыми глазами. На звонкий ливень  в

жаркий зной, на розы на снегу?

     Или на небо  ранним  утром,  или  кленовый  лист,  который  кружится  в

золотистом осеннем воздухе? А может, на глоток холодного молока и  бархатную

воду первого купания в реке?..

     Шторы на окнах были большие и тяжелые, и ни одной капли  лунного  света

не просачивалось в комнату.

     На следующий вечер он снова стоял возле  дома,  привалившись  спиной  к

чугунной ограде и запрокинув кверху голову.

     Прошло десять минут, полчаса, час.

     - Ты ждешь кого-нибудь? - наконец спросила она.

     - Нет, я просто хотел еще раз увидеть.

     Он увидел улыбку и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.  Но

их, слава богу, не заметили.

     - Я часто вижу, как ты бродишь по улицам.

     - Да, но я не встречал вас раньше.

     - Тебе всего тринадцать лет, и потом... мне стало жалко птицу.

     - Я бы ничего плохого ей не сделал.

     - Значит, я поторопилась...

     Она снова улыбнулась, потом посмотрела куда-то в сторону, мимо него,  и

сказала: -- Расскажи мне, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

     - Не думал еще. На свете так  много  интересного.  Хорошо  бы  вот  так

просто бродить по земле, умывать лицо в чистых ручьях, спать на охапке сена,

смеяться и петь, когда захочу, не унывать и искать что-то осорошее.

     - Ты славный... славный, но маленький...

     - Когда я стану на десять лет старше, я буду думать так же.

     - Значит, я не ошиблась.

     - В чем?

     - Если ты на самом деле такой, каким кажешься, тогда ты понял в чем.

     - Я просто хотел это услышать.

     Он сжал ладонью прут решетки, сжал так, что заболели суставы пальцев. А

потом тихо сказал: - Мне не надо было вас ни о чем просить.

     - Ты был вправе попросить меня о чем угодно... Но не спрашивай  почему,

а только выслушай. Мы не увидимся с тобой.

Никита поднял глаза.

     - Запомни! Если ничего не изменится в твоей жизни и через много,  много

лет ты снова захочешь пригласить меня послушать,  как  шумит  вода  в  реке,

приходи к старой вышке. Может, я буду ждать.

     - Может?..

     - То, что происходит, слишком невероятно для нас обоих. Для тебя и  для

меня. Может, для тебя все это станет полузабытым сном, а  для  меня...  Тебе

всего тринадцать лет, но ты должен понять...

     А потом пришли зимы, долгие и пасмурные, хмурые дни сменяли друг друга,

и Никите было очень одиноко. Но он взрослел, кончил  школу,  начал  бриться,

уехал учиться в Москву и постепенно привык к безысходности.

     - Такой уж возраст. Они все теперь замкнутые, - говорили родственники.

     - У тебя неприятности? - спрашивала мама.

     - Ты не заболел? - волновалась бабушка.

     - Он просто много о себе думает, - считали приятели.

     - Почему он все время такой скучный? - удивлялись знакомые девушки.

     - В тихом омуте... - многозначительно замечала соседка.

     - Какой застенчивый! - вздыхала бывшая одноклассница.

     Очнулся  Никита  неожиданно:   или   суетящаяся,   кричащая,   слепящая

бесконечная жизнь вокруг наконец взяла свое, или  просто  пришло  время  для

новых испытаний. Хотя почему испытаний? Просто он выдумал для себя, что все,

что с ним происходит, - это своего рода барьер, который  надо  взять,  чтобы

прийти в тот бесконечно счастливый день к старой вышке возле дальнего ручья.

Ему  так  и  представлялась  жизнь  -  прямая,  как  стрела,  со  множеством

препятствий. Но не свернуть в сторону - иначе собьешься с дороги. И хотя  он

сам видел наивность этого образа, придумыв-ать другой он не хотел.  Ведь  не

столь важно, наивно или рассудочно ты веришь, важнее - во что.

     Однажды он словно очнулся  на  автобусной  остановке  посреди  большого

города. Рядом с ним стояла вихрастая, коротко остриженная девушка с  неумело

намазанными губами и размытой тушью возле глаз. От этого глаза  ее  казались

еще больше и темнее.

     Никита почувствовал какое-то неудобство, стеснение, что-то  постороннее

вдруг проникло в его мир, нарушило строй мысли, словно сфальшивила струна  в

тщательно налаженном инструменте или в комнате  больного  включили  лампочку

без абажура.

     Никита поморщился и повернул голову. Тут  только  до  него  дошло,  что

девушка плакала. Плакала тихо, не всхлипывая, не вытирая слезы со  щек.  Так

плачут дети, когда их очень обидели.

     И  была  во  всем  этом  какая-то  беззащитность  жеребенка,   бегущего

навстречу паровозу.

     Никите стало страшно. Страшно оттого, что он стесняется предложить свою

помощь, участие, оттого, что еще мгновение - и он  сделает  шаг  в  сторону,

отвернется и, нерешительно потоптавшись на месте, пойдет пешком до следующей

остановки.

     Но тут он увидел свою Дорогу, прямую  и  светлую...  Разве  остаться  в

стороне, если ты в силах кому-то помочь - это  не  свернуть  в  сторону?  Но

нужна ли твоя помощь? А бывает ли помощь ненужной?

     - Не смотрите на меня так, - вдруг тихо попросила девушка, -  не  надо.

Ведь все это вас не касается.

     Но Никита не смог отвести взгляд. На языке вертелись нелепые напыщенные

фразы вроде: "Чужая беда касается всех", "Я просто подумал, не нужна ли  моя

помощь". А настоящих слов не было...

     И тогда он начал говорить без всякого вступления, не подыскивая  нужные

слова, не глядя на девушку, а просто рассказывая ночи, городу, самому себе о

старой вышке и дальнем ручье, о небе и Луне над тихой улочкой, он выбалтывал

с мучительной легкостью свои самые потаенные мечты, сначала запинаясь  после

каждого слова, потом все быстрее, безудержнее.

     Никита почувствовал, что перешел  на  скороговорку  и  его  уже  трудно

понимать. Да и слушает ли она?

     Он замолчал и посмотрел в ее сторону. Она подошла поближе и, как Никите

показалось, удивленно разглядывала его. Потом спросила неожиданно и просто:

     - Это правда?

     - Что правда? - не понял Никита.

     - Что ты хочешь, - она замялась, -  просто  утешить  меня...  И  потому

рассказываешь... так хорошо... Словно все это со мной происходило...

     Никита не знал, что ответить, а она, внимательно  вглядываясь  в  него,

продолжала:

     - Наверное, правда. Ты просто добрый. У тебя глаза бездомные...

     - Бездомные? - не понял Никита.

     - Ну да. Как у дворовой собаки. Я люблю бездомных собак.

     - Почему?

     - Потому что они без-дом-ны-е. Понимаешь?

     - Понимаю.

     - Ничего ты не понимаешь. Домашние собаки знают только своих хозяев, и,

какие бы эти хозяева ни были, они свои. А остальные - чужие. И на  них  надо

лаять, а если представится случай,  и  укусить.  Бездомные  же  воспринимают

любого таким, какой он есть на самом деле. Теперь понимаешь? И если в  стадо

этих домашних вдруг захочет затесаться чужак, они поначалу могут поиграть  с

ним, обнюхать... но только до тех пор, пока не надо поделиться своей  миской

или ковриком... Да нет, не то, не то я говорю... Ну скажи, -  спросила  она,

подняв лицо кверху, чтобы на него падал  свет  от  фонарей,  -  ну  разве  я

уродина какая? И готовить умею, и шить... И зарабатываю... Разве я виновата,

что я детдомовская? Зачем тогда со мной так?.. Я же ничего  не  скрывала,  и

влюблена до этого ни разу не была. Говорят, человека  сердцем  чувствуют.  А

если я не почувствовала и влюбилась?.. Что же  мне  теперь  делать?  Помоги,

а?..

     Никите захотелось заслонить ее от этой боли, слез, пусть они  останутся

за его спиной, навалятся на него, он выдержит... Он  показался  самому  себе

большим и сильным. Он обнял ее за плечи... Потом он  никак  не  мог  понять,

зачем это сделал...

     Она с ужасом, вздрогнув, как от пощечины, отпрянула.

     - Ты думаешь, - слова шипели у нее на губах, - если я... если теперь...

теперь со мной все можно...

     Никита смотрел на нее и не верил глазам. Чувствовал, как гулко забилось

сердце где-то у самого горла. Стало трудно дышать, и холодный пот  струйками

побежал между лопаток.

     Перед ним стояла уже не вихрастая, коротко остриженная девушка, а худая

угловатая женщина.

     Никита чувствовал - этого расстояния уже не преодолеть.

     Подошел автобус. Никита взялся за  поручень,  поднялся  по  ступенькам.

Двери оставались еще открытыми, он оглянулся. Она неподвижно стояла  на  том

же самом месте.

     Наконец автобус тронулся, натуженно набирая скорость, и серая остановка

слилась с темнотой позади... Никита вышел возле своего общежития.

     ...Через месяц, придя в отделение милиции на дежурство по  дружине,  он

увидел на доске объявлений листок.  Там  висело  несколько  листков,  но  он

увидел  один.  "Найти  человека...  год  рождения...  коротко   острижена...

одета..." С тех пор Никита никогда не смотрел на объявления у милиции.

     И этот случай с незнакомой молодой женщиной - Никита  знал  -  был  тем

неверным шагом, который навсегда закрыл  ему  дорогу  к  той  Встрече  возле

дальнего ручья. И он с тех пор знал, что если он все же придет, то увидит не

Ее, похожую на звонкий ливень в  жаркий  зной,  на  розы  на  снегу,  а  это

одутловатое бледное лицо... вечное напоминание и  вечную  боль...  И  никого

больше. И не будет там  у  ручья  никого,  кто  напомнил  бы  о  встрече  со

звездной, недосягаемой незнакомкой.

     В городе детства было жарко, а асфальт напоминал  подернувшиеся  пеплом

угли. Никита шел по улице, такой же патриархально уютной, как и в те далекие

дни, шел к старой вышке возле дальнего ручья.

     Он надеялся все же... на что? А вдруг случится...

     ...Стемнело быстро, будто в кинозале погасили  свет.  Никита  сидел  на

потемневшем  от  времени,  дождя  и  ветра  дощатом  настиле  старой  вышки,

по-мальчишески свесив ноги.

     ...Лунный зайчик скользнул по настилу, и Никита  услышал  Ее  голос:  -

Здравствуй, - сказала она, - я пришла. Ты научишь меня слушать ручей?

     - Да, - сказал Никита, - вот и я тоже пришел...

     Ему хотелось сказать другое, совершенно другое, но губы  не  слушались.

Потому что, если говорить, как часто снилась ему  эта  встреча,  снилась  по

ночам, виделась днем, мечталась вечерами, как многие сотни раз  повторял  он

про себя слова, которые бы хотел сказать сейчас, для того  чтобы  рассказать

все это, надо смотреть, глаза в глаза и видеть ее лицо... А он боялся...

     - Какие только глупости я не выделывала, -  рассмеялась  она,  -  чтобы

хоть как-то напомнить о себе. Случайные телефонные звонки, мельканье света в

твоей комнате. Ты не разочаровался во мне?

     - Нет.

     - А я могла всегда видеть тебя, знать, где ты...

     - А я не мог.

     - ...Но ведь я не могла с тобой разговаривать. А теперь могу...

     - "Да. Этим можно утешаться, правда?"

     - Что ты сказал?

     - Это не я. Один писатель.

     - А-а...

     Никита молчал, задумчиво глядя перед собой, а лунный свет серебрился  в

его волосах.

     - Слишком хорошо. Так не бывает, - наконец сказала она.

     Хлоп! Где-то далеко самолет преодолел звуковой барьер.

     - Да, наверное. Я не должен был сюда приходить.

     - Ты раскаиваешься?

     - Нет, просто я не тот, не стал тем, кем должен был сюда прийти. Но мне

было страшно признаться в этом самому себе, и поэтому я все же взял билет на

поезд и приехал.

     - Я ждала тебя!

     - Я не взял всех барьеров, понимаешь? Я не странствовал, не пил росу по

утрам, не спал на  охапке  сена...  И  даже  не  смог  по-настоящему  помочь

человеку... той женщине на автобусной остановке.

     Никита замолчал.

     - Неправда, - мягко сказала она, - ты  пришел  именно  таким,  каким  и

должен был прийти. Ты строил дома - в  этих  домах  теперь  живут  люди.  Ты

прокладывал дороги - теперь они приближают каждого, кто по ним идет, к цели.

Ты сажал деревья - значит, когда-то из  них  вырастут  леса.  И  все  это  -

неизмеримо больше, чем просто бродить по земле, пить росу по утрам, смеяться

и петь. Когда-то и я, мы все  видели  в  этой  бесконечности  впечатлений  и

странствий главную цель. А теперь... Мы  избавились  от  того,  что  считали

недостатками: нам стала не нужна  пища,  и  никому  больше  не  приходилось,

глотая соленый пот, возделывать землю. Мы перестали нуждаться в  крове  -  а

значит, и незачем стало кому-то  работать  на  ветру,  в  зной  и  трескучие

морозы, чтобы потом другим было  хорошо  и  уютно.  Мы  отказались  от  всех

неудобств материального бытия: от глотка ароматной воды, душистого  воздуха.

Мы отказались от того, чтобы быть нужными кому-то...

     И снова, в который раз увидел  Никита  автобусную  остановку,  девушку,

ночь. Если бы он был  тогда  всесильным,  он  зажег  бы  в  московском  небе

северное сияние, уронил  на  ладони  золотую  звезду  и  жемчужными  каплями

летнего ливня смыл бы пыль с мостовых, с крыш домов и машин. И она б  забыла

свои беды и горести.

     - Нет, ты многое можешь, - голос у Никиты стал глухим и хриплым, словно

горло перехватила ангина, - ты можешь остановить занесенный  кулак,  утешить

ребенка и... сделать кого-то счастливым. Как меня... Как меня... И  то,  что

ты можешь сделать, будет по-настоящему  бескорыстно.  Ведь  никто  же  и  не

подумает поблагодарить ветер, воздух, свет.  -  И  ей  показалось,  что  эта

горькая усмешка - ответ на вечный ее вопрос.

     Вокруг клубилась ночь, воздух был чист и неподвижен.

     Только разговаривала вода в реке и где-то далеко лаяли собаки.

     Но и эти звуки постепенно гасли в хлопьях темноты.

     - Почему ты молчишь? - спросил Никита.

     - Подожди, - попросила она.

     - Что произошло?

     - Стать бесплотным гораздо легче, чем вернуться обратно. Но не  в  этом

дело. Недалеко от тебя может случиться беда, и ты бы никогда не простил мне,

если бы я промолчала.

     - Беда?

     - Я боюсь за тебя...

     - Не надо. Все будет хорошо. Мне должно начать везти.

     - Ты веришь в чудо?

     - Верю...

     - Тогда слушай... Недалеко  отсюда,  возле  того  самого  таинственного

сарая, где ты любил играть в детстве, двое мальчишек сейчас хотели раскопать

клад. Но клада они не нашли. Их лопата наткнулась на  что-то  металлическое,

они достали гранату, ту, что называли лимонкой. Но если один из  них  дернет

за кольцо... Спасти их может только чудо...

     ...Никогда Никита не бегал так быстро. Казалось, еще немного - и легкие

разорвут грудную клетку, а воздух  вливался  в  горло  раскаленным  свинцом.

Когда до сарая оставалось уже метров  сто,  он  подвернул  ногу.  Боль  была

адская, каждый шаг казался длиною в жизнь.  Наконец  Никита  навалился  всем

телом на замшелую дверь сарая, она заскрипела, отворилась, и  дрожащий  свет

карманного фонарика ударил в глаза. Кровь тягуче пульсировала  в  висках,  и

Никита чувствовал - не успевает...

     Светловолосый, доверчиво-большеглазый  мальчуган  держал  на  худенькой

вытянутой руке комок  смерти,  боли  и  крови,  дождавшийся  своего  часа  с

прошедшей войны... У гранаты уже был сорван предохранитель.

     Раз,  два,  три  шага...  Холодный  ребристый  .паук  зажат  в  кулаке.

Вернуться к двери и швырнуть его в темноту, потом упасть на  землю  и  ждать

гулкого взрыва? Вряд ли у него столько  времени  в  запасе.  Где  мальчишки?

Рядом. Замерли. С ужасом смотрят на него. Или с надеждой? А она?  Его  Луна?

Будет так же прекрасно светить по ночам,  серебря  ветки  деревьев  и  играя

водой в реке? Или нет, не Луна. То бесплотное и прекрасное, что заключено  в

оболочку спутника Земли. Когда тишина будет разорвана на клочки, унесется ли

она дальше и прочь, в вихрь созвездий и планет? Может, все это было для  нее

экспериментом, игрой?

     Нет, наверное, она просто не знала,  что  он  никогда  не  умел  быстро

бегать. Она надеялась, что десяти минут хватит...

     Холодный ребристый паук  зажат  в  кулаке.  Осталось  слишком  короткое

мгновение. Пока еще время подчиняется  ему.  Бросок.  Никита  опускается  на

колени, потом, прижимая руку с гранатой к животу, ложится плашмя  на  землю.

Он помнит, так поступали в подобных случаях в книгах и кинофильмах.

     Ночью Никита пришел в сознание. Веки дрогнули, и он долго и  пристально

смотрел на сиделку. Потом приоткрылась  щель  потрескавшихся  губ,  и  среди

хрипа и бульканья прозвучало одно слово:

     - Здравствуй...

     А она сидела напротив, побледневшая и осунувшаяся от слез и бессонницы,

с тонкими руками, пушистыми ресницами  И  синечерными,  словно  сапфировыми,

глазами. В этих глазах еще отражались звездные  метели  и  всполохи  далеких

солнц, жгучие капли усталости, боль, надежда и что-то  еще,  непередаваемое,

светлое, как луч солнца в капле росы. Для него она была похожа и на  звонкий

ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а может, на небо  ранним  утром  или

кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе. Или на  глоток

холодного молока и бархатную воду первого купания в реке.

     А может, на коротко остриженную девушку с неумело намазанными губами  и

размытой тушью возле глаз...  Ее  раздумья  -  позади.  Она  сделала  выбор,

большего она сделать не могла.

     Наверное, кто-то там, далеко-далеко отсюда, почти в  другой  Вселенной,

был готов к этому.